ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

III. ПРОРОЧЕСКАЯ ТОСКА

Не смейся над моей пророческой тоскою;
Я знал: удар судьбы меня не обойдет;
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдет.
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; — настанет час кровавый,
И я паду… И я погибну без следа
Моих надежд, моих мучений…
“Не смейся над моей пророческой тоскою…”

В “Герое нашего времени” присутствует удивительное суждение Лермонтова о собственной судьбе. Разумеется, оно вложено в уста Печорина — этой лермонтовской маски, “составленный из пороков нашего времени”, а потому удобно скрывающей того, кем в действительности выстрадано данное высказывание: “… надо мною слово “жениться” имеет какую-то волшебную власть; как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться — прости любовь! Мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам. Отчего я так дорожу ею? что мне в ней?.. куда я себя готовлю? чего я жду от будущего?.. Право, ровно ничего. Это какой-то врожденный страх, неизъяснимое предчувствие… Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов, мышей… Признаться ли?.. Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне смерть от злой жены; это меня тогда глубоко поразило: в душе моей родилось непреодолимое отвращение к женитьбе”.

Это характерное лермонтовское суждение интересно тем, что здесь нечто психологическое, что сам поэт проницательно сравнивает с фобиями, осознается им как что-то мистическое (предсказание вещей старухи). Подобный образ мышления свойствен всему творчеству Михаила Лермонтова, его не трудно обнаружить в его поступках и высказываниях.

Нечто необъяснимое — “врожденный страх”, “неизъяснимое предчувствие”, — названное поэтом “пророческой тоской”, в действительности имело психологическую природу. В загадочных предчувствиях Лермонтова всегда выражалась устойчивая бессознательная аффективно-ассоциативная связь любви со смертью, радости со страданием, счастья с катастрофой. В основе же самой этой связи лежало переживание смерти матери трехлетнего Мишеля, переживание, прочно увязавшее безграничную любовь к ней с ее гибелью, счастье от общения с ней со страданием от ее потери, покой в ее объятиях с бесконечным неистовым одиночеством.

Характерны в этом контексте слова Юрия, героя драмы “Menschen und Leidenschaften”: “Я не знаю — от колыбели какое-то странное предчувствие мучило меня. Часто я во мраке ночи плакал над хладными подушками, когда воспоминал, что у меня нет совершенно никого, никого, никого на целом свете…” Еще более знаменательны строки из стихотворения “К…” (“Не думай, чтоб я был достоин сожаленья…”): “Нет! все мои жестокие мученья — / Одно предчувствие гораздо больших бед”. Именно так: Лермонтов страдает не от боли, причиняемой ему некими событиями, происходящими в настоящем времени, но от предчувствия того, что может случиться в будущем.

Он страдает тогда, когда другие веселы, и даже когда он сам весел. Он мучим безотчетным страхом именно тогда, когда он сам переживает счастье, когда он влюблен. И что же это за страх? Это страх смерти и не столько страх собственной гибели, сколько страх потерять любимого человека так же, как некогда он потерял свою мать.

Известно, что дети, рано потерявшие отца или мать, начинают тяжело задумываться о смерти и прежде всего о собственной смерти. Конечно, они получают от взрослых какие-то ответы, что произошло с их родными, но какими бы ни были эти ответы, они не способны снять страдания. Кому-то они приносят облегчение или дают опору в жизни, но точно не Мишелю Лермонтову. Объяснения родных его нисколько не удовлетворили. Его размышлениями о смерти полны его тексты, будь то лирика, проза, или драма. И самый яркий пример таких размышлений — его “Ночи” и “Смерти”, выделяющиеся своими физиологическими подробностями “посмертного существования”

Это ужас самого Лермонтова звучит в восклицании героя “Маскарада” Арбенина: “Смерть! смерть! о, это слово здесь, / Везде, — я им проникнут весь, / Оно меня преследует…” Или в словах из романа “Вадим”: “Смерть! смерть со всех сторон являлась мутным его очам, то грозная, высокая с распростертыми руками, как виселица, то неожиданная, внезапная, как измена, как удар грома небесного… она была снаружи, внутри его, везде, везде…” Здесь обращает на себя внимание сравнение смерти с изменой. В творчестве Лермонтова разлука (“изгнание”) и измена — частые метафоры смерти.

В этом детском переживании смерти берет начало интерес Лермонтова к потустороннему миру. Его, подмеченная С. А. Андреевским, “неотразимая потребность в признании иного мира”. На все вопросы бабушке, где его мама, Мишель наверняка получал типичный для того времени ответ: “Ее Бог забрал. Она на небесах вместе с ангелами”. Отсюда происходит его удивительный интерес к небу и ангельскому миру. Но здесь же берет начало и его неистовое богоборчество.

В работе “Лермонтов: Один меж небом и землей” В. Ф. Михайлов, обращаясь к вопросу о богоборчестве поэта в его иронической “Благодарности” Творцу, отмечал: “Советский литературовед Ираклий Андроников, в безапелляционном тоне, будто бы это само собой разумеется, “откомментировал” безмерно сложную — в контексте всей лермонтовской лирики — “Благодарность”: “В основу стихотворения положена мысль, что бог является источником мирового зла”. Это полная чушь, раболепная дань безбожному государству!..”

Праведный гнев литературоведа вполне понятен, но парадокс в том, что советский лермонтовед был ближе к истине, чем его коллега из 2010-тых. Для Лермонтова Господь является попустителем мирового зла именно потому, что Он совершил чудовищную несправедливость по отношению к нему, — Он отнял у Мишеля мать. Поэтому его упреки Богу всегда носят личный характер. В них нет никакой схоластической, ни к чему не обязывающей теодицеи. Они всегда написаны собственной кровью Лермонтова. И всегда обращены только к Нему, а не к читателю. В этой драме поэта кроется “ревность” Демона к Ангелу, уносящему душу Тамары.

Характерно, что герои произведений Лермонтова становятся богоборцами и бросают свои укоры Творцу тогда, когда они теряют свою любовь. Как, например, Юрий, герой “Menschen und Leidenschaften”, восклицающий, прощаясь с любимой: “Бог всеведущий!.. О! во мне отныне нет к Тебе ни веры, ничего нет в душе моей!.. Но не наказывай меня за мятежное роптанье, Ты… Ты… Ты сам нестерпимою пыткой вымучил эти хулы… зачем Ты мне дал огненное сердце, которое любит и ненавидит до крайности… Ты виновен!.. Пусть гром упадет на меня, я не думаю, чтоб последний вопль давно погибшего червя мог Тебя порадовать… Я стою перед творцом моим. Сердце мое не трепещет… я молился… не было спасенья; я страдал… ничто не могло его тронуть!..” Те же слова произносит герой “Странного человека” Владимир, потеряв свою возлюбленную.

Утратив надежду на взаимную любовь сестры, Вадим теряет и веру в спасение свыше: “Он знал, твердо был уверен, что ее сердце отдано… и навеки… Итак, она для него погибла… и со всем тем, чем более страдал он, тем меньше мог расстаться с своей любовью… потому что эта любовь была последняя божественная часть его души и, угасив ее, он не мог бы остаться человеком… С горькой, горькой улыбкой Вадим вторично прочел под образом Спасителя известный стих: приидите ко Мне вси труждающиеся и аз успокою вы! что делать! — он верил в Бога — но также и в дьявола!”

Весь спектр ассоциаций Лермонтова, связанных с травмой потери матери, прослеживается в следующем фрагменте из поэмы “Джюлио”. Узнав о смерти любимой, герой задумывается о собственной смерти, предчувствует свою гибельную судьбу, тоскует в общем веселье и, более того, страдает, переживая собственное счастье:

И я умру! — но только ветр степей
Восплачет над могилою моей!..
Преодолеть стараясь дум борьбу,
Так я предчувствовал свою судьбу…
И я оставил прихотливый свет,
В котором для меня веселья нет…
Как мог бы я за чашей хохотать
И яркий дар похмелья выпивать,
Когда всечасно мстительный металл
В больного сердца струны ударял?
Они меня будили в тьме ночной,
Когда и ум, как взгляд, подернут мглой,
Чтобы нагнать еще ужасней сон;
Не уходил с зарей багровой он.
Чем больше улыбалось счастье мне,
Тем больше я терзался в глубине,
Я счастие, казалося, привлек,
Когда его навеки отнял рок,
Когда любил в огне мучений злых
Я женщин мертвых более живых.

Когда герой Лермонтова говорит о своей любви к мертвым женщинам, речь здесь идет не о “призраке милом” (вечно милом образе его матери), как о том можно было бы подумать, а о женщинах, которым суждено умереть. Ибо по глубокому убеждению поэта он “проклят” — он обречен терять тех, кого он любит, как когда-то он потерял свою мать.

Переживанию тайной муки и безотчетной тоски среди всеобщего веселья посвящено стихотворение “К друзьям” (1829): “Но нередко средь веселья / Дух мой страждет и грустит, / В шуме буйного похмелья / Дума на сердце лежит”. О том же слова из драмы “Два брата”: “Он всегда печален, когда другие веселы”. Только, в отличие от своего героя, поэт часто умело скрывал свою печаль за притворной веселостью.

Стихотворение Лермонтова “На буйном пиршестве задумчив он сидел…” открывает перед нами сущность этой безотчетной грусти — герой томим предчувствием своей гибели:

На буйном пиршестве задумчив он сидел
Один, покинутый безумными друзьями,
И в даль грядущую, закрытую пред нами,
Духовный взор его смотрел.
И помню я, исполнены печали,
Средь звона чаш, и криков, и речей,
И песен праздничных, и хохота гостей,
Его слова пророчески звучали.
Он говорил: ликуйте, о друзья!
Что вам судьбы дряхлеющего мира?..
Над вашей головой колеблется секира,
Но что ж?.. Из вас один ее увижу я.

Ассоциативная связь этого пиршественного веселья с любовью выражена в удивительном “Сне” (“В полдневный жар в долине Дагестана…”) Лермонтова. Стихотворение настолько проникнуто ассоциациями любви со смертью, веселья с грустью, счастья со страданием, что не требует особых комментариев. Характерно другое — в основе лермонтовского “Сна” лежала история с прямо противоположным значением.

Известно, что источником, побудившим Лермонтова написать свой “Сон”, был рассказ, переданный ему боевым офицером, служившим на Кавказе. В одном из столкновений с горцами он был тяжело ранен и пролежал среди убитых и раненых целый день. На вопрос поэта, что он чувствовал в тогда, офицер ответил, что думал о своей возлюбленной, ради которой и отправился на Кавказ, чтобы приобрести славу и почет и тем самым стать достойным ее любви. Казалось бы — прекрасная история для поэмы о любви, побеждающей смерть. Но Лермонтов осмыслил ее совершенно по-своему.

В его “Сне” смертельно раненный герой спит “мертвым сном”. Его судьба предрешена. Во сне он видит на пиру свою возлюбленную. Среди общего веселья она мучима необъяснимой тоской и грезит гибелью своего любимого человека:

И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.
Но в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчива одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ее долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди дымясь чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>